Алексей Климашевский
4(2020)
Началось все с посещения гимназистом четвертого класса оперетты Жака Оффенбаха «Прекрасная Елена» 4 октября 1873 года.
В том же году родился в Одессе Осип Браз, который стал автором единственного законченного прижизненного портрета писателя. Это самый известный из портретов Антона Павловича Чехова (и последний прижизненный). Известный портретист Осип Эммануилович Браз (1873 – 1936), ученик Репина, писал Чехова дважды. Первый портрет, выполненный в Мелихово в 1897 году, не понравился ни Чехову, ни художнику. А вот второй, написанный в Ницце спустя год, находится в Третьяковской галерее.
Это было время особенное для писателя, он был на пике славы, но и на театральном перепутье. Уже был полууспех «Иванова» в Театре Корша, и неудачи с «Лешим» в Театре Абрамовой и «Чайкой» в Александринке. А впереди – триумф «Чайки» в МХТ и написание других великих пьес («Три сестры», «Дядя Ваня», «Вишневый сад»).
Публика приняла полотно Осипа Браза неоднозначно, говорили, что писатель показан мрачно и пессимистически. Портрет удостоился противоречивых оценок со стороны критиков. Сам Антон Павлович высказался по его поводу: «Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену». Чехов говорил, что есть в портрете «что-то не мое, и нет чего-то моего». Одним из немногих защитников портрета был Александр Бенуа, который утверждал, что живописцу удалось объективно и доподлинно запечатлеть образ знаменитого писателя.
Но вернемся на 25 лет назад, в Таганрог, когда юный Чехов только начинал набираться и жизненных, и театральных впечатлений. В 70-е годы XIX века таганрогский театр считался одним из лучших в России.
Построенное в 1866 году великолепное здание театра (говорили, что это миниатюрная копия миланского «Ла Скала»), сильная труппа, достойный репертуар, звездные гастролеры мировой величины…
Обратимся к книге «Из школьных лет Антона Чехова», где собраны воспоминания его родственников, друзей, знакомых и просто тогдашних таганрожцев. Воспоминания старшего брата Александра (1855-1913) названы «Гимназисты и театр»:
«К театру, концертам и всякого рода публичным увеселениям наше начальство относилось далеко не одобрительно и сплошь и рядом либо налагало на посещение их прямое запрещение, либо обставляло их всякими строгостями и стеснениями. Чем оно руководствовалось в этом случае, не знаю и до сих пор. Много лет спустя по выходе из гимназии я не раз любовно встречался со своими старыми учителями и вместе с ними вспоминал молодые годы – и ни один из них не мог ответить мне определенно, за что именно театр предавался остракизму. Один говорил, что гимназия обязана следить за нравственностью учеников, другой объяснял самодурством .
Мы, гимназисты, могли попадать в театр не иначе, как с особого каждый раз разрешения и с особым в своем роде паспортом. Это был чаще всего вырванный из тетради клочок бумаги (откуда гимназисту взять бумаги, как не из тетради?), на котором рукою ученика писалась стереотипная фраза: «Отпускается в театр ученик такого-то класса такой-то такого-то числа». Записка эта подавалась учеником надзирателю, который передавал ее для подписи инспектору: инспектор и подписывал ее. Впоследствии стали подписывать классные наставники. Но пока этот паспорт подписывался, ученик переживал целые часы томления: педагоги копались в своих журналах и искали, нет ли у просящего дурных отметок, а классные наставники перебирали в памяти проступки и прегрешения. При малейшем неодобрительном отзыве полагалось запрещение. Помню, что, когда я был в пятом уже классе, классный наставник возвратил мне бумажку неподписанной со словами: «У вас двойка по алгебре», а через год, когда я был уже почти взрослым юношей, он же не дал мне разрешения идти на «Разбойников» Шиллера, потому что надзиратель Павел Иванович видел меня в городском саду с папироскою.
Ученики старших классов, уже достаточно умудренные гимназическим опытом и умением надувать начальство, посещали театр тайком, в штатском платье, и даже гримировались, приклеивая себе усы и бороду. В большинстве случаев это сходило с рук удачно, но если нарушитель педагогических запретов попадался, то доставалось ему сильно. Я, будучи уже учеником шестого класса и уже, стало быть, проникнутый самосознанием и духом либерализма (знай наших!), два или три раза ходил в театр с фальшивой бородой. Обошлось благополучно.
Особенно строго воспрещалось посещать так называемую галерку – самые дешевые места (по-столичному – раек). Воспрещалось во избежание встречи с подонками общества. Наше начальство было убеждено, что в галерку ходят одни только подонки. Но, вопреки этому мнению, в этом именно ярусе и свили себе гнездо гимназисты. Они инстинктивно чуяли просветительскую роль театра, а галерка была как раз по карману – всего только четвертак, а иногда и двугривенный. Но и четвертак-то бывал не у всякого. Многие из нашего брата – страстные любители театра – не платили даже и этого, ухитряясь проскальзывать мимо контролера зайцами или же входя с контролером в тайное соглашение по части пониженной платы, которая в этом случае поступала уже не в кассу театра, а в его личную пользу. Если в партере или в ложах заседал кто-нибудь из учителей или же сам директор, то мы, расположившись на галерке, старались не высовывать лиц через барьер и прятались. Зато те из нас, которые явились с паспортами и сидели в купонах или в задних рядах кресел, вели себя очень храбро и в антрактах выходили в фойе, гордо ходили среди разряженной публики и завязывали разговоры с гимназистками и вообще с дамами. Тут уже не только на учителя, но даже и
на самого директора не обращалось никакого внимания. Зато на другой день можно было услышать из уст педагога довольно оскорбительный для самолюбия отзыв:
– Вместо того чтобы по театрам шляться, лучше бы уроки учили.
В то время как мы на школьной скамье получали от наших учителей словесности только слабое и отдаленное понятие о великих западных драматургах, нам их показывали со сцены во весь рост. В гимназии нам
скудно, скучно, по тощему учебнику объясняли, что такое мелодрама, а в театре ставили «Эсмеральду», «Материнское благословение», «Убийство Коверлей». Пока учитель русского языка и словесности мямлил и пережевывал с нами в классе понятие о драме и комедии, мы уже знакомились с нашей галерки с произведениями Грибоедова, Фонвизина, Островского. Мы в живых лицах и действиях видели то, о чем сухо и с тщетными потугами на знание сообщали нам педагоги. Посещая театр, мы за какие-нибудь три-четыре года развились, поумнели и почерпнули познаний гораздо больше, чем за все девять или десять лет пребывания в гимназии.
Вот почему мы так горячо любили театр».
Другой его брат, Иван (1861 – 1922), называет свои воспоминания «В таганрогском театре»:
«Ходили мы в театр обыкновенно вдвоем. Билеты брали на галерку. Места в таганрогском театре были не нумерованные, и мы с Антоном Павловичем приходили часа за два до начала представления, чтобы захватить первые места.
В коридорах и на лестнице в это время бывало еще темно. Мы пробирались потихоньку наверх. Как сейчас помню последнюю лестницу, узкую, деревянную, какие бывают при входе на чердак, а в конце ее – двери на галерею, у которых мы, сидя на ступеньках, терпеливо ждали, когда нас наконец впустят. Понемногу набиралась публика.
Наконец гремел звонок, дверь распахивалась, и мы с Антоном Павловичем неслись со всех ног, чтобы захватить места в первом ряду. За нами с криками гналась нетерпеливая толпа, и едва мы успевали занять места, как тотчас же остальная публика наваливалась на нас и самым жестоким образом прижимала к барьеру.
До начала все же еще было далеко. Весь театр был совершенно пуст и не освещен. На всю громадную черную яму горел только один газовый рожок. И, помню, нестерпимо пахло газом.
Задним рядам было трудно стоять без опоры, и они обыкновенно устраивались локтями на наших спинах и плечах. Кроме того, все зрители грызли подсолнухи. Бывало так тесно, что весь вечер так и не удавалось снять шуб. Но, несмотря на все эти неудобства, в антрактах мы не покидали своих мест, зная, что их тотчас же займут другие.
Когда мы шли в театр, мы не знали, что там будут играть, мы не имели понятия о том, что такое драма, опера или оперетка, – нам все было
одинаково интересно.
Идя из театра, мы всю дорогу, не замечая ни погоды, ни неудобной мостовой, шли по улице и оживленно вспоминали, что делалось в театре. А на следующий день Антон Павлович все это разыгрывал в лицах».
В нынешнем Таганрогском ордена «Знак Почета» театре имени А.П. Чехова нет понятия «галерка». Теперь эти зрительские места называются «Галерея верхнего яруса». И в память о великом земляке висит искусно выполненная табличка «Место А.П. Чехова». И это навсегда!
Оставить отзыв